Лето - Страница 36

Солдаты не выспались, голодны и злы, орут на нас, толкаются прикладами; Гнедой зуб за зуб с ними, и раза два его ударили, больно, должно быть.

Он буянит: размахивает руками, кричит, плюётся, в рот ему попадает снег.

- Я сам солдат! Солдат должен правду защищать!

- Поговори! - грозно предупреждает его один конвойный, а другой насмешливо спрашивает:

- Какую?

- Такую! Всеобщую правду! А вы - Кузьку богача, мироеда защищаете!

- Дай ему по башке, Ряднов!

Это надо прекратить.

- Земляки, - убеждающе говорю я, - не на то вы сердитесь, на что нужно...

- Разговаривай! - рычит солдат.

- Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно на то, что не дали вам подвод, а заставили шагать пешком...

- Из-за кого? Из-за вас, чертей!

- Не дали ни чаю попить, ни поесть, ни выспаться...

- Это он верно говорит! - отозвался солдат сзади меня.

- У нас всё верно! - гордо заявляет Гнедой.

- Слушай их, они скажут!

Старшой, заглядывая мне в лицо, хмурит брови.

Я продолжаю, уверенно и ласково:

- Всё это можно исправить, земляки! С версту пройдёт - будет на дороге деревня, а в ней - чайная, вот вы зашли бы, да попили чаю, и нам тоже позвольте. А так - ни вам, ни нам с лишком тридцать вёрст места не одолеть!

Старшой фыркает, стряхивая снег с усов, и мягко говорит:

- Это - можно! Это - ничего, земляк, можно!

И все ему поддакивают:

- Конечно!

- Не худо!

- Близко деревня-то?

- Не пожравши, и блоха не прыгает!

А Гнедой поучает:

- Видите - мы же вас и жалеем!

Старшой был у меня на обыске, мы вместе ночевали, и ночью я с ним немножко поговорил о том, о сём. Он и ещё один рослый солдат, Ряднов, шагающий рядом со мной, спокойнее других, остальные трое, видимо, давно болеют тоской и злостью. Они все худые, костлявые и навсегда усталые, словно крестьянские лошади, у них однообразно стёртые лица и тупые, безнадёжные глаза.

- Водим мы вас, водим, - тихо говорит Ряднов, - конца нет этому маршу!

- Отчего эта история идёт в народе, земляк? - спрашивает старшой, косясь на меня. - Какая тому причина, что никто не имеет покою?

Я начинаю объяснять им историю и причину, они сбиваются в плотную кучу, прижав ко мне Гнедого, их глаза недоверчивы, усы и брови в мутных каплях талого снега, и все они словно плачут тяжёлыми слезами.

- Даже удивительно, до чего нехорошо всё! - слышу я сзади себя тихое, искреннее восклицание, и кто-то горячо дышит в затылок мне.

Я их знаю, солдат: они всё равно как дети - такие же доверчивые и такие же жестокие. Они - как сироты на земле - ото всего оторваны, и своей воли нет у них. Русские люди, значит - запуганные, ни во что не верят, ждут ума от шабра, а сами боятся его, коли видят, что умён. А ещё я знаю, что пришла пора, когда всякий человек, кто жить хочет, - должен принять мою святую веру в необоримость соединённых человеческих сил. Поэтому я, не стесняясь, говорю им, что думаю.

- Плохо слышно! - с досадой ворчат назади. - Снег этот в уши набивается!

Гнедой доволен и бурчит:

- То-то вот оно!

Разговариваем всю дорогу до деревни, и, лишь войдя в улицу, наши конвоиры снова погрубели и грозно командуют нами.

Но придя в чайную и дождавшись, когда нам дали чаю и хлеба, они свирепо изгнали хозяев, расстегнулись, встряхнулись и снова, подобрев, смотрят на нас мягко и внимательно слушают мои речи.

Жуют хлеб, глотают чай, чмокают губами, и серые стриженые головы их печально покачиваются.

Ряднов спрашивает:

- А что, там в деревне остались ещё люди вашей веры?

Гнедой, чёрт его возьми, гордо орёт:

- А как же! У нас по всей округе...

Я ударил его ногой под столом, солдаты заметили это и хмуро улыбаются, а один спрашивает, подмигивая:

- Ты что, землячок, язык-то прикусил?

Гнедой, красный весь, пыхтит, двигая ногою, и всё-таки говорит смущённо:

- Что ж, двое, что ли, нас?

- Стало быть, - широко ухмыляясь, говорит старшой, - вас отведём - за другими пошлют?

Красные распотевшие рожи солдат разно улыбаются, а один из троих насмешливо говорит:

- Занятие!

И злой чей-то голос вторит ему:

- Приказали бы перебить всех сразу - правых, виноватых, - вот и спокой!

Пользуясь минутой задумчивости, обнявшей их, спрашиваю Гнедого:

- Оговорил-таки тебя Кузьма-то?

- Не он! - быстро отвечает Гнедой. - Это Мозжухин с Лядовым, Скорняков, главное, и другие ещё там! Что говорили! "Ваши благородия, он это я - не иначе китайцами подкуплен и самый вредный человек на деревне: начальство позорит и нас всех тоже, одни, говорит, китайцы хороши!"

Солдаты подозрительно смотрят на нас, и Ряднов спрашивает:

- А ты откуда знаешь их, китайцев?

- Я-то? - гордо кричит Гнедой. - Вона! Да я же на войне на этой был, в плену был, крест имею Егория - вот он, крест-от, он у меня тут...

Торопливо полез в карман штанов, вынул оттуда горсть какого-то мусора и, шевыряя в ней толстым пальцем, сокрушённо бормочет:

- Эх ты, дуй те горой! Крест-от я забыл, ребя! Н-ну, это нехорошо была бы мне всё-таки защита, а я его забыл, а-ах!

- Коли имеешь - это начальству известно! - ободряя его, говорит старшой, потом командует:

- Собирайсь, живо!

Солдаты застёгиваются, берут в руки ружья; они смотрят на Гнедого с любопытством, задумчиво, сожалительно.

Но Гнедой уже оправился; значительно хмурясь, он высоко поднял руку и, кому-то грозя тёмным кривым пальцем, таинственно говорит:

- Я, ребята, людей этих, китайцев, японцев, близко видел - и которые воюют, и которые землю пашут... Ну как они землю свою взбадривают!.. боже мой! постеля невесте, а не пашня! Это же настоящий рабочий народ - и зачем ему драться, ежели такая земля, и, конечно, они всё издали больше, вовсе они и не хотят войны, потому сеют они этакое особое просо...