Лето - Страница 28

К оглавлению

- Ты чего, Алёшка, зубы скалишь?

- Весело мне, дядя Семён.

- Отчего?

- Вообще! Внутри весело!

- Нашёл время веселью! Тут людей режут везде...

- А кругом - ты гляди...

Стражник быстро оглянулся, беспокойно спрашивая:

- Кто кругом?

- Да никого нет! - удивлённо сказал Алёша. - Я про месяц хотел сказать, про то, какая красота везде...

Тёмный человек поднял голову вверх, посмотрел и угрюмо сказал:

- Он всегда об эту пору, месяц. Ничего весёлого нет в нём! Каин Авеля убил - вот и всё!

- Ты что не на коне? - спросил Кузин.

- Хромает. Коновала надо. Вот ты везде тут ходишь, скажи, чтобы коновала прислали мне.

- Где же это я везде хожу?

- Уж я знаю. Нехорошо про тебя говорят.

- Кто?

- Вообще, народ! Скорняков, Астахов... все!

Кузин не по-старчески задорно смеётся.

- О хорошем плохо - легко сказать, ты скажи о плохом хорошо!

Вялый, измятый весь, точно с похмелья, стражник лениво и тягуче бубнит:

- Замечают тебя в подозрительных делах.

- А ты этому веришь?

- Астахов - за всеми следит. Его голос услышат...

Кузин встал на ноги, встряхивая полы кафтана, и бойко говорит:

- Его? Его услышат, верно! Громкий старичок, к тому же на василевской колокольне колокол у него висит и звон астаховский, чай, даже до седьмых небес слышен.

- Не шути! Это не к летам тебе. Я обязан службой вперёд Астахова всё знать, а он вот обгоняет меня.

- Плохо твоё дело! - сказал Егор, присматриваясь к нему.

И я вижу, что сегодня грубое лицо стражника как будто обмякло, опухло какой-то тяжёлой задумчивостью. Его тёмные глаза неподвижны, взгляд мутен и туп, а голова необычно беспокойна, точно ей неудобно на толстой, заросшей чёрными волосами шее и она боится упасть на землю.

Тяжело ворочая языком, Семён продолжает:

- Трое тут главных, говорят, - ты, да Досекин, да вот Егор Петров... Да ещё Алешка...

- Выходит четверо! - заметил Алексей.

Егор заботливо спросил:

- Ты что, дядя Семён, с похмелья, али нездоровится?

- А тебе что? - сказал стражник, лениво поднимаясь с земли. - Какое тебе дело до меня?

И, не простясь с нами, пошёл прочь, а мы - домой.

Поглядев вслед ему, Кузин сказал:

- Чего-то неладно с ним...

- Да! - подтвердил Егор. - Хворает он.

- Ну его к чёрту! - воскликнул Алёша, передёрнув плечами. - Это, по-моему, он же сам и зарезал Мирона Галайду, право, он!

- Ври! - сурово остановил его Досекин.

И Кузин упрекнул:

- Да уж! Разве можно такое-то говорить?

Но Алёша стоял на своём:

- Он! А если этого не он, другого кого-нибудь зарежет, вот увидите!

Алексей говорил так уверенно, что мне стало холодно и все замолчали.

Прошло недели две, и наступил один из тех дней, когда события, ручьями сбегаясь отовсюду, образуют как бы водоворот некий, охватывают человека и кружат его в неожиданном хаосе своём до потери разума. В каждой жизни есть такие дни.

В тот день мы с Егором были в Василеве, объясняли мужикам, собравшимся в овине, что такое чёрная сотня и чего она добивается. Возвращались вечером, было темно и пасмурно, шли по дну Останкина лога, и вдруг сверху из холодного сумрака раздался хриплый крик;

- Эй, Егор Петров! Поди сюда!

- Не ходи! - советует мне Егор, схватив за руку.

- Как же не пойдёшь? - говорю, видя на краю невысокого взгорья голову лошади и тёмное лицо стражника, наклонившееся вниз.

- Иди скорей! - зовёт он. - А ты, Досекин, ступай, куда идёшь!

- Ружьём балует, дьявол! - шепчет мне Егор.

Я полез вверх, цепляясь за кусты, и, когда поравнялся с конём, стражник спросил:

- Тот - ушёл?

- Ушёл.

- Мне надо сказать тебе два слова - одному тебе! Иди! Н-но, бревно!

Тронув коня, он отъехал в сторону, остановился, прислушался к чему-то и, наклоняясь к башке лошади - я стоял у морды её - говорит тихо, вяло, как сквозь сон:

- Беседа - минутная! Видишь - скоро зима. Значит - пора тебе уезжать отсюда. Уезжай, а Варвару мне уступи!

Гладил я шею коня, и рука моя, задрожав, бессильно упала.

- Что ты? В уме? - спрашиваю его. - Разве она овца?

- Отступись от неё! - продолжает он деревянным голосом, и голос этот всё больше пугает меня.

Сухим языком говорю, вздрагивая:

- Подумай, что предлагаешь!

Но он как бы не слышит моих слов.

- Для меня отступись. Прошу!

Действительно - просит, и это очень неприятно мне, странно: он вдвое сильнее меня и с оружием.

- Отступись!

У меня дрожат ноги, я боюсь его, обидно мне, и едва могу сдержать злобу, схватившую меня за сердце. Громко отвечаю ему:

- Это - нельзя.

Услышал, должно быть. Выпрямился в седле.

- Я тебя Христа ради прошу!

Не знаю, что сказать ему. Молчу, держась рукой за седло, а он медленно тянет, точно верёвками скручивая меня бездушными словами:

- Ты подумай. Вот ты - всяко в руке у меня. Опасный человек, и дана мне власть над тобой. Зашибу тебя до смерти, а скажу - сопротивлялся, и ничего не будет.

"Пьяный? - думается мне. - Сходит с ума?"

Но вином пахнет от него слабо, на коне он держится будто хорошо, речь его кажется мне связной. Мне было бы, наверное, легче, если б он сердился, кричал, ругал меня, но видеть его таким - невыносимо. Говорю:

- Брось, Семён, что это такое?

- Я знаю, что ты ничего не боишься... - бормочет он. - Но это мне всё равно! Решилась, видно, моя дорога, идёт круто под гору. Не желаю! Вот она, Варвара, и нужна мне, - пусть поддержит!

Он свесил голову низко на грудь и набок, точно удавленник. Перебирает в руке повод, его холодные и твёрдые пальцы касаются моей руки - вздрагиваю я от этого, и нестерпимо тошно мне.

Что сказать ему?

- Варвара, - говорю, - сама себе хозяйка. С нею и беседуй иди. А меня оставь!